Война

Тебе — воевать. Мне — мириться с тоской,
спасаться в тылу от врагов.
И ждать, и молить: «Богоматерь, укрой его
под священный покров».
И слово расслаивать на языке, молчать,
отсылать шифровки.
И, тесто замешивая в пироге, ладони обжечь
в духовке.
И слёз не сдержать на полу у плиты,
застирывать белый ковёр.
За нашим столом должен был есть ты.
Но ты на войну ушёл.
Не спать по ночам, слушать тиканье ходиков.
Под утро увидеть в горячечном сне:
Ты пальцами вновь на моей спине
считаешь, как звёзды, родинки.

— Тебе было страшно? — спросила она.
Поправила платье из белого льна, разгладив
волну на измятом подоле.
— Не страшно, — ответил он, волей-неволей
cлова волоча, растравляя их в клочья. — Так
громко стреляли, ты знаешь, что ночью одно
только мучило, в сердце свербя:
боялся, обстрелы разбудят тебя.

Руки дрожали со стопкой текилы.
Я никогда тебя так не любила.
Выстрелы были с налёта, в упор.
Ты заслонил меня — наперекор:
Времени, войнам, раздорам, судам.
Ты мне сказал: «Я тебя не отдам».
Я уцепилась в тебя, словно в щит.
Ты — моя крепость. Никто не убит.
Я облачилась в тебя, как в броню.
Бешеным псом свою смерть — раздразню.
В круге блокадном — без сна и без крова —
Я, как любовь, — ко всему готова.

Я накрасила красным губы, чтоб быть
крепостью неприступной.
Он решил, что меня погубит, и пошёл
по костям и трупам.
Я обула высокий каблук, чтоб прямее
была спина.
Он считал: раз чужая страна, то сойдут ему
войны с рук.
Я надела узкое платье, чтоб на страже
стоять непреклонно.
Моё платье — и щит, и латы. Я — и войско,
и оборона.
Я глаза подвела стальным, чтоб запомниться
неотразимой.
Мне противник не будет любим. Я не сдамся,
чтоб стать любимой.

Мы разбираем руины, завалы.
Я никогда тебя не забывала.
Видишь: у куколки нет головы?
Слава о нас пойдёт дальше молвы.
Видишь: расколоты окна и крыши?
Ты говоришь со мной, Бога не слыша.
В бомбоубежище спят за углом.
Мы поминаем разрушенный дом.
Каждую ночь сторожу я снаряды.
Каждую ночь ты уходишь в наряды.
Мы отдежурили жизнь — напролёт:
В смерть провожали соседей весь год.
Слов о любви не осталось по-русски.
Красным был крест на простреленной блузке.
Серы обломки, багровы разводы.
Милости нет у войны и природы.
Мир завалило обломками. Мы
Жизни просили у смерти — взаймы.

Там кассир под обстрел выдает размен:
«Так привыкла, что кажется: залп салюта».
Там слезятся глаза у пробитых стен.
Горизонт разлинован углём как будто.
На бульваре фонтан, словно водный ёжик,
Приласкался к ладони моей спиной.
Там играют мальчишки в футбол. О Боже,
Их ворота граничат с глухой войной.
Там винтовка, ты знаешь, глядит в висок
Наркомански расширенным, злым зрачком.
Там спадает с опущенных плеч платок,
Там судьба распласталась моя ничком.
На груди распустился бесстыдник-мак,
В уголках моих губ — ежевичный след.
Там война колобродит, пылает так
В моём сердце, как магма внутри планет.

На той и этой стороне — похожи лица.
Я не пойму: в одной войне — за что им биться?
И те, и эти рождены одной эпохой.
И все хотят, чтоб хорошо, когда все плохо.
И все хотят, чтоб сын не шёл за них на битву.
И все читают наизусть одну молитву.
У всех веночки-двойники, с крестом могилы.
У тех и этих я была, и всех любила.
И обнимала мам их там, похожих тоже.
«Усе кохання у ворожнечі переможе», —
Сказала мне одна из них, платок сжимая.
И мы сидели за столом, как будто с краю
Той самой пропасти в скале, где мост в пожаре
Трещал и рушился на дно. И в том угаре
Всем застилал глаза огонь. Но голос Божий
Нам говорил: «Смотрите, как они похожи».
И мы смотрели с высоты на эти лица
И не могли понять: за что, за что им биться.

Пока в окопе снег плескался талый,
Ты, спутав с беспилотником звезду,
Прочерчивал по небу борозду,
Как в поле плугом, пулей запоздалой.
Приняв за луч, ты отыскал меня –
Прицелом преломляя сноп огня.

Лежала я на дне могилы той
Среди разбитых манекенов-трупов,
И кто-то лихорадочной рукой
Карманы моего пальто прощупав,
Найти не смог ни золота, ни крох
От хлебных корок: только строк обрывки.
Но это был не ангел и не Бог,
А человек с крестами на нашивке.
Лежала я на дне в седом песке
Среди завалов тел и душ обломков,
В застывшем, словно пластик, кулаке
Звезду из ткани золочёной скомкав.

«Ты должна дальше жить», — у-мир-ая,
меня он просил.
Я сама у-мир-ала, и жить больше
не было сил.
И весы за-мир-али, и было перо тяжелей
Этих мир-ных/военных, распахнутых
Господу дней.
Уходили на север безмолвные —
с юга — стада.
Косари обессиленно спали,
кончалась страда.
Уходила эпоха в былое, закончились сны,
Где обмануты Богом мы были
и побеждены.
Как сложили мы руки-бескрылья,
шагая в окно.
Как сражались: словами-бескровьем —
уже всё равно.
Сжата пашня серпами, и шелестом
павшей стерни
Станет ветер, свистевший в пробоинах
нашей брони.
***
И однажды на площади, мальчик,
привыкший к стрельбе,
Прибежит обниматься, напомнив
опять о тебе.
Будет лето искриться на солнце,
пылая, как ром.
«Мама, мамочка, мы никогда,
никогда не умрём».

– А ты погуляй за меня по весенней Варварке. У нас еще снег, а в окопе от наледи хруст. Костёр бы развёл – чтоб на время по-летнему жарко: но временно даже тепло, как поведал нам Пруст. Сошёл у вас снег? Как вообще поживает столица?
– Выходит из спячки и ищет тепло по углам. Находит и снова теряет. Нам больше не спится. Мы поиск и сон поделили с Москвой пополам.
– А мне б в чём-то легком, гражданском пройтись по бульварам: броня отягчает не тело – дыхание, стих. Чтоб песня носилась над всеми – «папарам-папарам», и мы танцевали, как будто она для двоих.
– Когда танцевал ты? Наверное, в классе десятом?
– Наверное, впрочем, былое всё – точки-нули. А ты погуляй за меня, как сестра вместо брата, которого взрослые смолоду не сберегли.

И то, как нам было больно,
Покажется быльно, вольно.
Так луг шелестит ковыльно:
Весь в минах минувших войн.
В дома так заходят с тыльных —
Не знавших «чужих» — сторон.
Так руку к рубцу привычно,
Избыв первородный страх,
Протянут. Так без-раз-лич-но
В объятья берут впотьмах.
Так сыплют пески ресницы
На крышки родных гробов.
Грядущее так приснится
Кошмаром из детских снов.
Так носят террор подпольно
В утробе борцы идей.
Когда-то нам было больно.
Теперь не больней.
Больней.