Таня, прочитал книгу 2019 года «Матрешка», она любого скептика, я уверен, оставит неравнодушным. «Мы кончаемся с каждым вздохом и замыкаем весенний сев...». Книга, я бы сказал, многоуровневая. И интересна метафора женщины с матрешкой, под которой ты, наверное, подразумевала женское начало. Это твоя первая книга? Как долго ты работала над ней? Почему выбрала такое название?

«Матрёшка» — моя первая книга. Расценивать этот образ только как символ женского начала я бы не стала, хотя безусловно, у читателя есть абсолютная свобода трактовать мои замыслы по-своему. В этом сборнике я хотела отразить разрозненные темы, так, как они сосуществуют в моем сознании — в единстве противоречий. Ты никогда не знаешь заранее, сколько сущностей таится в теле матрёшки, в самой глубине ее оболочки. Так же и поэт — никогда не знает, что скрывается за молчанием. Он вынужден жить с тайной, которую не разгадать самому, поскольку не он заключил в себя эту темноту, сгустившуюся в смыслы. Моя книга — попытка разобрать себя по слоям и дойти до самой сердцевины. Вскрыть свою грудную клетку — своим же скальпелем без анестезии...

«Во всем мне хочется дойти до самой сути, в работе, в поисках пути, в сердечной смуте...», — позволю себе процитировать классика.

Да. Это эпиграф к моему стихотворению «Часы». В нем я пишу о том, что мы всю жизнь добираемся до сути, а не края любви. У неё нет пределов, только глубина, без дна. «Матрёшка» — это и бесконечность, скрытая в замкнутости, и круговорот жизни; круги и спирали времени. Я размышляю о Боге, о том, как он заключает святость в центр порочного круга, о сакральности тела и преображении греха в чистоту.

Женская стихия, в сущности — не только в телесном, но в природном: силе слабости, изменчивости, милости и примирении. В целом в своей книге я пытаюсь осмыслить, как преодолеть смерть — рождением, созиданием, любовью.

Интересны вкрапления молдавского языка (ты ведь, мы знаем, родом из Кишинева) в стихотворениях. Ты всегда писала на русском, или был период, когда на молдавском? Сколько языков, ты, в общей сложности, знаешь? На твоем сайте я видел перевод с румынского Виеру и перевод Буковски с английского…

Русский — мой первый родной язык. Гагаузский — второй. На них я пишу, они работают в сфере бессознательного. С молдавским все несколько сложнее, с ним я сосуществую более осознанно, не могу сказать, что он мной управляет, скорее — я им.

Я родилась в Молдове, мой отец гагауз, а мама — молдованка. В семье мы говорили на русском с родителями, на гагаузском — с бабушкой и дедушкой. В школе я учила еще молдавский и английский. С детства в моем сознании скрещиваются разные по типу языки, они помимо моей воли берут верх то в одном, то в другом тексте. Это многоголосие в сочетании с интуитивным пониманием разнородных языковых механизмов очень мне помогло с работе над переводами. Кроме Виеру и Буковски, я еще перевела стихотворения гагаузского классика Диониса Танасоглу и португальского поэта Фернандо Пессоа. Переводить хочу и буду, но только то, что особенно люблю и стремлюсь сохранить во времени на русском — в своем истолковании. Особенно амбициозная задача — сохранить при переводе ритм автора и строение его строф. Это получается, только если его слова живут в тебе как родные, а ритм — становится твоей стихией.

Известный факт, что, например, Борис Слуцкий писал в день по четыре стихотворения, в среднем, иногда — по одному. Как часто ты пишешь? У тебя бывает такое, что долго не пишется? На твоем канале в Телеграме каждый раз публикуешь новые стихи, или делишься раннее неопубликованными?

Всё, что я пишу — моя спрессованная, искаженная жизнь. Я никогда не могу предсказать, что будет дальше. Когда придет следующий текст, и каким он будет. Как часто мне придется не спать ночами из-за строчки, которая вращается волчком в моей голове.

Вот моё мироощущение:

«Я не поэт, я просто так живу,
Чтоб жизнь ручьем стекала в реки-строки.
И вечность мной в озерах яснооких
Ловилась, словно щука на плотву».

Всё, что я могу — насытить исток этого ручья. А Телеграм или другие соцсети — хроника, где все публикуется в режиме реального времени. Правда, я не всегда там описываю историю создания стихотворения. Порой она выглядит чересчур фантастически даже для меня самой.

В «Матрешке» есть цикл, посвященный памяти твоего отца. Там, ты вскользь пишешь, что он был солдат. Расскажи о нем поподробнее…

Мой отец решил уйти из жизни, когда я была школьницей. Всю свою жизнь я учусь жить без него. Стихи — не случившийся разговор с ним — живым — сегодня. В детстве я любила листать отцовский альбом с армейскими сослуживцами. До сих пор он стоит у меня перед глазами на этих фотографиях — красивый, молодой, веселый. Ему очень шла форма. Этот альбом пропал, но сохранился в моей памяти, как и сама любовь. Теперь мне осталось запечатлеть былое в словах. И продолжить то, что когда-то начал отец — свою жизнь. Его смерть — моя прививка против депрессивных суицидальных мыслей, с которыми приходится бороться все время.

Если проследить географию стихотворений «Матрешки», то это получится довольно много стран и мест, где тобою написаны стихи. Насколько тебя вдохновляют поездки? Расскажи о своем последнем путешествии...

В моей книге есть цикл «Странница», он о дорогах, жажде смены мест и свободы, которая двигала мной долгие годы. Я писала о сиротстве в родстве, о странничестве и поисках дома, сближении чужих и расхождении близких, когда при этом все рано или поздно возвращается на круги своя. Здесь много текстов об искажениях замысла и совпадениях путей, о неразрывности связей и свободе связанности. Думаю, ген бродяжничества заложен во мне с рождения, кочевое прошлое народа нельзя стереть за пару поколений.

Последние 3 года я жила по правилу — ни месяца без поездки. Пустить корни, связать себя с местом, всегда казалось слишком рискованным, особенно после того, как я сама выкорчевала себя из родной земли. В поездках появились кубинские, португальские, вьетнамские циклы.

Самоизоляция изменила мои взгляды. В апреле вышла песня, написанная по мотивам моего одноименного стихотворения: 25/17 х Ёлка «Любовь во время чумы». Стихи были задуманы во Вьетнаме в начале этого года с одной строчки: «Они закупили маски, чтоб спрятать лицо от Бога». Я записала ее в Ханое во время большого путешествия по Азии. Тогда меня поразило, что маски для людей были как вторая кожа, в этом ощущалось что-то зловещее, что-то про беду, о которой я не знаю. А тем временем совсем рядом, в Китае, уже началась эпидемия.

В длинных переездах между городами слушала, лежа в вагоне под самым потолком, на третьей, верхней полке, книгу Габриэля Гарсиа Маркеса «Любовь во время чумы». Всю дорогу провела с ее героями и сроднилась с ними.

Текст стихотворения возник внезапно из ниоткуда, когда, проснувшись в карантинной Москве, я вспомнила это покачивание вагона, напоминающее корабль. Захотелось сохранить момент. Зашифровать его в истории двух любящих людей, которые идут наперекор времени под флагом чумы.

Я рада, что стихи прочитал Андрей Бледный и написал текст песни по их мотивам. Мы совпали в понимании того, что нас всех может спасти сегодня. Связанность — в любви.

Есть такой характерный для твоей поэзии цикл стихотворений — «Богомолка» из книги «Матрешка», в которых даже не сами поиски света, но его обретение, обретение через себя, через живое слово. Ты, как бы, называешь просто вещи своими именами, концентрируясь на каждой детали. Такие стихи о Боге, о религии, как мне кажется, не очень характерны для современной молодой поэзии. Как бы ты могла это прокомментировать?

Дело в том, что каждое из стихотворений в этом цикле отмолено и выверено жизнью. Когда я пишу: «Отпусти меня жить в монастырь, я слепая, Господь — поводырь», — я иду в этот момент одна пешком с рюкзаком за плечами 30 километров в Сергиев Посад. Чтобы поклониться мощам и исповедоваться святым отцам. Богомолка — не символический образ, я прошла богомолье в самом суровом его понимании, и это был не единичный опыт. Наши отношения с Богом настолько личные, что об этом даже неловко говорить. Достаточно того, что было написано.

Ты уже на момент выхода «Матрешки» выглядишь вполне сформировавшимся автором. Какие поэты тебя сформировали? Поделись...

Меня не формировали поэты в традиционном смысле. Я их высоко ценю, но отношусь к ним не как к учителям, а скорее как к попутчикам на огромной карте с разветвлениями. Постоишь с кем-то на перекрестке, понаблюдаешь, прислушаешься, обменяешься радостью встречи, и дальше пойдешь. У тебя своя дорога, не хочется преследовать кого-то в пути, упуская своё предназначение. При этом я знаю, что поэты мне ближе многих других встречных, мы как будто из одной тайной секты, и все легко разглядываем эту проклятую метку друг на друге даже издалека.

Как ты пришла к поэзии? Со скольки лет ты пишешь?

С детства я пытаюсь писать стихи, тексты песен и перевожу что-то. Но, по-настоящему важное и осмысленное стало получаться неожиданно для меня самой после 25 лет. С тех пор я словно двигаюсь зигзагообразно, резкими рывками, и каждый из них даётся очень болезненно. Никогда не верила в себя, да и сейчас не то чтобы уверенность окрепла. Но, помимо моих родных и близких, есть три человека, поддержка и советы которых в самом начале моего пути дали надежду, что есть смысл во всем, что я делаю. Это Леонид Юзефович, Захар Прилепин и Дмитрий Воденников. Я им очень благодарна.

Недавно читал интервью, в котором Дмитрий Быков критикует верлибры. Интересно твое мнение о верлибрах. Что ты о них думаешь?

Думаю, что писать в рифму современно — гораздо более сложная задача, чем развивать верлибр как форму организации стиха. И если, продолжая мысль Дмитрия Воденникова, рифмованный текст — это корсет, то верлибр — рубаха свободного покроя, которую можно не гладить. Порой это выглядит неряшливо. Сейчас мне интересно научиться свободно дышать в корсете.

Таня, мы знаем тебя еще, как бренд-менеджера «Редакции Елены Шубиной» Издательства АСТ. Насколько тебе кажется интересной работа в этом издательстве? Открыла ли ты для себя какие-то новые имена, работая там?

Работа в РЕШ — одна из самых больших радостей в моей жизни. Люди, с которыми мы в команде, стали моими близкими друзьями. Когда ты много лет проводишь рядом с талантливыми издателями и писателями, находясь с ними в диалоге, это меняет тебя. Ставит перед тобой планку, дотянуться до которой можно только сверхчеловеческими усилиям. Так я и стараюсь жить.

Скажи, это при тебе выходили такие знаковые книги «Редакции...», как «Лавр» Водолазкина и «Обитель» Прилепина?

Нет, эти книги были опубликованы до моего прихода. Если бы нужно было назвать три главных современных русских романа, которые меня потрясли, я бы, пожалуй, назвала именно «Обитель» с «Лавром», и ещё добавила бы к списку «Землю» Михаила Елизарова.

Кстати, как отреагировали твои коллеги по «РЕШ» на выход «Матрешки»?

Порадовались за меня.

Желаю твоей книге новых читателей, а тебе — больших успехов в мире поэзии!

Спасибо, пусть будет так, как должно быть.